ГЛУБОЧАЙШАЯ ТАЙНА ОДНОГО КЁНИГСБЕРГСКОГО ЮРИСТА. ГОФМАН.

Илья Дементьев / Калининград, Россия

Кажется, чем уж можно напугать человека в двадцать первом веке! Уже изведаны кошмары наяву и в антиутопических романах, познаны глубина человеческого падения и разнообразие земных удовольствий… Слово "романтик" стало брэндом для безнадёжно устаревшего образа жизни, затравленного мушками-дрозофилами и записанного корявым почерком на желтую каталожную карточку в библиотеке. Познакомиться с ним можно только в читальном зале, на руки его не выдают!

Среди тех, кто предвидел, как это всё нелепо обернётся с нашей историей, был великий кёнигсбергский романтик Гофман. Что о нём известно? Эрнст Теодор Вильгельм Гофман родился зимой, в январе 1776 года, на Французской улице в столице Восточной Пруссии. Учился он на юридическом факультете Кёнигсбергского университета и работал потом где-то в судебных инстанциях. Умер - для симметрии - летом 1822 года в Берлине. Остался в энциклопедиях как великий писатель, воплотивший "дух немецкого романтизма". Писал музыку, рисовал. Менял квартиры в Германии. Жил в одно время с Наполеоном и Байроном. Опубликовал житейские воззрения одного кота и ещё множество гениальных текстов. В самом имени Гофмана обнаруживается множество тайн и скрытых смыслов. Как звали заурядного немецкого юриста? "Эрнст" значит по-немецки "серьёзный". Тут же серьёзность уравновешивается интригой: "Теодор" по-древнегречески - "любящий Бога", "Амадей" - то же самое на латыни. Гофман сам поменял имя Вильгельм на Амадей - говорят, в память о Моцарте. А может быть, это просто литературоведческая легенда, и Гофман в имени прибег к излюбленному приёму и сотворил в самом себе двойника? Сегодня это назвали бы кризисом идентичности: мы вот у целого города поменяли имя, и что же? Сквозь ржавые немецкие люки и музейные витрины взывает к калининградцам древний Кёнигсберг.

Сотворив двойника в себе, Гофман принялся создавать двойников на бумаге. Впрочем, и без двойников мир его населён странными особами: призраками и автоматами, истеричными девицами и мечтательными студентами, профессорами и адвокатами. Периодически все сходят с ума - кто как умеет. Вот молодой человек, совершив покупки, забирается с возлюбленной на башню ратуши, чтобы разглядеть окрестные горы. Вдруг "кровь забилась и закипела в его жилах", "он ужасающе взревел, словно затравленный зверь", "с неистовой силой схватил Клару и хотел сбросить её вниз". Брат спасает девушку, и тогда беснующийся с размозжённой головой падает на мостовую ("Песочный Человек"). А вот "на раскалённой солнечным зноем земле" лежит оборванная крестьянка, упавшая "под тяжестью корзины, набитой доверху хворостом". Такой сценой, в которой нищенка в первом же абзаце приготовилась к смерти, начинается "Крошка Цахес". Заканчивается сюжет так, что ни один обыватель не поверит: с облаков спускается "маленькая хрустальная карета, влекомая двумя сверкающими стрекозами, которыми правил серебристый фазан", и пассажиры занимают свои места в этом экстравагантном средстве передвижения.

Давно уже доказано, что ничего объективного нет, всё зависит исключительно от угла зрения. Где-то, под каким-то таким углом вся история родного города нашего классика оказывается очередным гофмановским зловещим сюжетом. Город как будто посмотрелся зачарованно в своё отражение в Замковом пруду и обернулся множеством уродливых, карикатурных, гротескных образов. Древний замок глянул в воду и предстал перед недоучившимися студентами и базарными торговками Домом советов - с инфернальной внешностью и такой же инфернальной притягательностью для туристов! Остров Кнайпхоф был некогда заселён тысячами горожан, исполнен жизни - трамваев, скворцов на деревьях, влюблённых парочек. Что с ним? Он обезлюдел, отразившись в водной ряби пруда: странные статуи из городского парка заняли место любивших друг друга людей, а стоявший десятилетия без крыши храм теперь становится музеем, наполненным мёртвыми экспонатами. Знаменитые кёнигсбергские мосты слились в шумную эстакаду, а новый мост - знак эпохи - упирается одним концом в жилой дом, другим - в бесконечность. В бирже поныне играют спектакли, в кирхе располагался спортзал, и лишь только здание тайной полиции сохранило профиль своих владельцев (не будем думать, к чему это: ведь думанье, считал один из героев Гофмана, "уже само по себе, как таковое, есть опасная операция, а думанье опасных людей тем более опасно"). Даже родная улица Гофмана полностью разрушена доблестными британскими военными лётчиками, так что кварталы старого города покрыты дёрном, а дом, где родился писатель, обернулся расписанным камнем. Кант на постаменте - двойник, а оригинал прячется где-то в подземельях. Кажется, что город был заколдован какой-то феей из числа дальних родственниц Гофмана, и пока мы не узнаем волшебных слов, мы не расколдуем его.

В какой книге прячется формула, открывающая для нас Красоту этого мира? Как услышать шёпот влюблённых на парковой скамейке, мелодии счастливых кёнигсбергских птиц и уловить праведные надежды давно ушедших горожан? Они ох как понадобились бы реалистам, живущим сегодня посреди забетонированных скверов!

Тем, кто не знает, где на прадедушкином чердаке припрятана точная инструкция, остаётся читать Гофмана. "В день Вознесения, часов около трёх пополудни, чрез Чёрные ворота в Дрездене стремительно шёл молодой человек и как раз попал в корзину с яблоками и пирожками, которыми торговала старая, безобразная женщина, - и попал столь удачно, что часть содержимого корзины была раздавлена, а всё то, что благополучно избегло этой участи, разлетелось во все стороны, и уличные мальчишки радостно бросились на добычу, которую доставил им ловкий юноша!". Первые слова из "Золотого горшка", не они ли подсказывают путь тому, кто не боится столкнуться с волшебством? Бывают времена, когда волшебство блокировано оператором: пожилой уроженец Кёнигсберга рассказывал, что сразу после войны роскошные некогда яблоки уменьшились до размеров грецкого ореха. Тут не наторгуешься перед проходящими мимо студентами! Но всё проходит, и войны, к счастью, не исключение.

Заканчивается та новелла так: "Да разве и блаженство… есть не что иное, как жизнь в поэзии, которой священная гармония всего сущего открывается как глубочайшая из тайн природы!".

Гармония эта открылась романтику Гофману. Если очень постараемся, откроется и нам.

| [ENGLISH] | [ПО АЛФАВИТУ] | [НА ГЛАВНУЮ] | [КФ ГЦСИ]